—    Ваша доброта не знает границ, вы добры и великодушны, вы хороший  человек.

Кричали они со всех сторон, даже не сомневаясь в том, кто он был и кем он был. Ведь им хотелось верить в то, что это тот самый, самый-самый хороший человек, потому что его мысли были чисты и не замараны тёмными пятнами, он говорил правильные вещи, им хотелось их слышать, всегда выдавая желаемое   за действительное. И потому они продолжали кричать ему, почти петь дифирамбы его внутреннему миру, не такому убогому как у других. Он был для них хорошим человеком, достойным такой же хорошей жизни, ну, слегка разочаровавшимся в этой жизни,  и  в людях, ну, ничего, сейчас они, вот,  только наберут побольше воздуха в легкие и…  ох…  выдохнут и  пожелают ему, он же хороший, всего  самого хорошего.

     А хороший и добрый человек отбивался, скромно опустив глаза, говорил о том, что не нужны ему дифирамбы, что это не просто,  быть добрым и хорошим даже в собственных, не только  в их замутнённых неправдой  глазах. И всё равно, держал статус кво, что не отменяло всех прелестей жизни в кавычках, происходящих вокруг него, вокруг этого мира и тех кричащих ему:

             —   Ваша доброта не знает границ, вы добры, вы великодушны, мы желаем, зная, как вас, как вам, что б у вас, как у нас,  всё  было хорошо, только по- своему.

         А  у  него, у этого доброго и хорошего человека и так всё было и давно не просто хорошо, а просто  отлично, он давно знал, что быть добрым нельзя, не получится,  долго    даже держа тот  свой статус кво,  оставаться для всех добрым. Поломают, порушат твою доброту,  выдернут с корнем тот стержень, на котором держалась его внутренняя доброта,  а ему не хотелось, что б ломали ещё изнутри, хватало того, что было снаружи. А снаружи пытались бить, если и не убивать, то снова ломать, все те, кто  дружно кричал о его  безграничной доброте.   Им хотелось вытирать об него ноги, раз не получалось  быть таким же, как он, добрым и хорошим. Им никто не пожелает хорошей  жизни, как ему, и хоть он  и заслужил, пусть не   только пожеланий, всё  равно, они вытрут и разотрут.

       И потому, зная всё  это, он, оставаясь  добрым, был злым.   Злым до скрипа  в зубах, до боли в костях, сжимая кулаки и борясь, против всех тех, кто желал  ему доброты. Он давно их всех раскусил, знал,  как бывает и как может быть. Видел их равнодушные молчащие  спины,  хоть они и кричали по-прежнему:   —   Вы так добры, так великодушны. —    Всё надеясь заранее на его прощение,  потому  что знали, что вот-вот повернутся   спиной к нему,  к   тому добру, что исходило от него. Оно им было не нужно вовсе.

         И потому почти молча   замаливали грехи,  говоря ему о его же собственной доброте. Уже не желая ничего хорошего, не набирая в лёгкие воздуха, чтобы выдохнуть своё :  Пусть  у вас всё   будет хорошо. —    Они готовились показать свои равнодушные молчащие  спины.

Но не успели.   Они не знали того, что он был давно зол, хоть и добр   как всегда, не давая возможности, вытирать об себя ноги, не давая шанса эксплуатировать  свою   доброту, зная, что сама доброта, это всего лишь слова, в мире тех, кто сначала пел дифирамб, а потом молчаливо  стоял, повернувшись к нему же спиной. Он умел прочитать  даже по их повернутым спинам  о том, что хотели они  от него.  И потому  они не успели.  Успели только, открыв рот, закрыть его и в молчаливом удивлении   продолжить   смотреть  на него.

          А он знал, знал, что   никогда доброта не была в тренде среди людей,  что  были это     только красивые слова, про красоту и доброту.   Он очень хорошо   знал,  что происходит с очень  хорошими и очень добрыми людьми, если они не становятся однажды  злыми.    Знал и о том, что они  либо раньше  положенного срока  оказываются на кладбище, не выдержав всей суеты   этой жизни —  предательства  своей доброты,   обмана, идущего в разрез с их добродетелью,   и прочих несметных пороков,    либо им, слишком добрым,    уготовано место  в психушке,  где    он или  она   сразу теряет   самого себя и редко,  кто потом обретает снова своё собственное лицо,  если ещё и остается   живым.

      Знал он о том, что  доброту в том,  кричащем обо всем хорошем,   обществе,  принято нещадно  эксплуатировать    в хвост и в гриву,   знал, что  если   вовремя ты этого  не поймёшь,   то станешь простой   тряпкой, из  тебя     сделают  просто  тряпку, об которую очень удобно вытирать свои ноги, а  ты сразу можешь   даже  и     не заметить этого.

       Он, зная всё это, знал и  другое, что не  позволило  им повернуться к нему спиной,  не успели, что  лучше быть всегда злым  и  находиться в режиме стайн  бай, и    иногда, но  только иногда,   быть и    добрым.    И он им и был,  добрым  и не только, он был всем тем, о чем они лицемерно  кричали ему в лицо,  великодушным и хорошим,   но кричали они   с одним лишь желанием,  чтобы потом молчали их равнодушные  спины,  глядя  затылками на того, кто оказался для них слишком хорош, ещё и  потому, что всё же, как они и хотели, замаливая свои грехи,  заранее их всех простил, будучи  злым,  но ведь иногда он бывал  и  добрым.

    Им повезло,  что не узнали они ничего  из того, что было так  плохо в его жизни,  того, что  сделало его злым, заставив оставаться при этом добрым.  Это всё было  не для них, не для их   неиспорченной и  целомудренной психики. Для этого надо было пройти всё то, что прошёл он, оставшись добрым, но став злым, что б не дать им шанс вытереть об себя ноги, сделав своими крикам о  доброте  из   него тряпку. Он  —   не тряпка.  Он — добрый.   Он —   злой.

26.06.2109 г.
Марина Леванте

© Copyright: Марина Леванте, 2019
Свидетельство о публикации №219062600449