— Ваша доброта не знает границ, вы добры и великодушны, вы хороший человек.
Кричали они со всех сторон, даже не сомневаясь в том, кто он был и кем он был. Ведь им хотелось верить в то, что это тот самый, самый-самый хороший человек, потому что его мысли были чисты и не замараны тёмными пятнами, он говорил правильные вещи, им хотелось их слышать, всегда выдавая желаемое за действительное. И потому они продолжали кричать ему, почти петь дифирамбы его внутреннему миру, не такому убогому как у других. Он был для них хорошим человеком, достойным такой же хорошей жизни, ну, слегка разочаровавшимся в этой жизни, и в людях, ну, ничего, сейчас они, вот, только наберут побольше воздуха в легкие и… ох… выдохнут и пожелают ему, он же хороший, всего самого хорошего.
А хороший и добрый человек отбивался, скромно опустив глаза, говорил о том, что не нужны ему дифирамбы, что это не просто, быть добрым и хорошим даже в собственных, не только в их замутнённых неправдой глазах. И всё равно, держал статус кво, что не отменяло всех прелестей жизни в кавычках, происходящих вокруг него, вокруг этого мира и тех кричащих ему:
— Ваша доброта не знает границ, вы добры, вы великодушны, мы желаем, зная, как вас, как вам, что б у вас, как у нас, всё было хорошо, только по- своему.
А у него, у этого доброго и хорошего человека и так всё было и давно не просто хорошо, а просто отлично, он давно знал, что быть добрым нельзя, не получится, долго даже держа тот свой статус кво, оставаться для всех добрым. Поломают, порушат твою доброту, выдернут с корнем тот стержень, на котором держалась его внутренняя доброта, а ему не хотелось, что б ломали ещё изнутри, хватало того, что было снаружи. А снаружи пытались бить, если и не убивать, то снова ломать, все те, кто дружно кричал о его безграничной доброте. Им хотелось вытирать об него ноги, раз не получалось быть таким же, как он, добрым и хорошим. Им никто не пожелает хорошей жизни, как ему, и хоть он и заслужил, пусть не только пожеланий, всё равно, они вытрут и разотрут.
И потому, зная всё это, он, оставаясь добрым, был злым. Злым до скрипа в зубах, до боли в костях, сжимая кулаки и борясь, против всех тех, кто желал ему доброты. Он давно их всех раскусил, знал, как бывает и как может быть. Видел их равнодушные молчащие спины, хоть они и кричали по-прежнему: — Вы так добры, так великодушны. — Всё надеясь заранее на его прощение, потому что знали, что вот-вот повернутся спиной к нему, к тому добру, что исходило от него. Оно им было не нужно вовсе.
И потому почти молча замаливали грехи, говоря ему о его же собственной доброте. Уже не желая ничего хорошего, не набирая в лёгкие воздуха, чтобы выдохнуть своё : Пусть у вас всё будет хорошо. — Они готовились показать свои равнодушные молчащие спины.
Но не успели. Они не знали того, что он был давно зол, хоть и добр как всегда, не давая возможности, вытирать об себя ноги, не давая шанса эксплуатировать свою доброту, зная, что сама доброта, это всего лишь слова, в мире тех, кто сначала пел дифирамб, а потом молчаливо стоял, повернувшись к нему же спиной. Он умел прочитать даже по их повернутым спинам о том, что хотели они от него. И потому они не успели. Успели только, открыв рот, закрыть его и в молчаливом удивлении продолжить смотреть на него.
А он знал, знал, что никогда доброта не была в тренде среди людей, что были это только красивые слова, про красоту и доброту. Он очень хорошо знал, что происходит с очень хорошими и очень добрыми людьми, если они не становятся однажды злыми. Знал и о том, что они либо раньше положенного срока оказываются на кладбище, не выдержав всей суеты этой жизни — предательства своей доброты, обмана, идущего в разрез с их добродетелью, и прочих несметных пороков, либо им, слишком добрым, уготовано место в психушке, где он или она сразу теряет самого себя и редко, кто потом обретает снова своё собственное лицо, если ещё и остается живым.
Знал он о том, что доброту в том, кричащем обо всем хорошем, обществе, принято нещадно эксплуатировать в хвост и в гриву, знал, что если вовремя ты этого не поймёшь, то станешь простой тряпкой, из тебя сделают просто тряпку, об которую очень удобно вытирать свои ноги, а ты сразу можешь даже и не заметить этого.
Он, зная всё это, знал и другое, что не позволило им повернуться к нему спиной, не успели, что лучше быть всегда злым и находиться в режиме стайн бай, и иногда, но только иногда, быть и добрым. И он им и был, добрым и не только, он был всем тем, о чем они лицемерно кричали ему в лицо, великодушным и хорошим, но кричали они с одним лишь желанием, чтобы потом молчали их равнодушные спины, глядя затылками на того, кто оказался для них слишком хорош, ещё и потому, что всё же, как они и хотели, замаливая свои грехи, заранее их всех простил, будучи злым, но ведь иногда он бывал и добрым.
Им повезло, что не узнали они ничего из того, что было так плохо в его жизни, того, что сделало его злым, заставив оставаться при этом добрым. Это всё было не для них, не для их неиспорченной и целомудренной психики. Для этого надо было пройти всё то, что прошёл он, оставшись добрым, но став злым, что б не дать им шанс вытереть об себя ноги, сделав своими крикам о доброте из него тряпку. Он — не тряпка. Он — добрый. Он — злой.
26.06.2109 г.
Марина Леванте
© Copyright: Марина Леванте, 2019
Свидетельство о публикации №219062600449